Известно, что Н.А. Некрасов всегда тяготел к сюжетной лирике. В основе многих его стихотворений лежит не только лирическая рефлексия, но и определенные жизненные факты, которые поэт возводит в степень общественно значимых событий. В лирике позднего периода мораль выражена не всегда столь явно и открыто, столь прямолинейно, как в ранних стихах. Событийная насыщенность поэзии Некрасова будет в это время развиваться под иными знаками. Стремление к завершенности сюжета будет совпадает порою с тяготением Некрасова к постоянному, последовательному выражению своего народно-православного мировоззрения.
В свое время Н.Н. Скатов отметил, что народно-религиозные представления о подвижничестве, самоотвержении органично входят в мировоззренческий комплекс поэта. О “религиозном народничестве” Некрасова говорил и Д.С. Мережковский. И если сегодня присутствие религиозного комплекса в поэзии Некрасова никого не удивляет, то до недавнего времени существовал некий штамп, что творчество Некрасова можно рассматривать лишь в революционно-демократическом контексте. В статье “Храм в творчестве Некрасова” Н.Н Мостовская пишет: “Щедро облепленный суетной шелухой легенд, отмеченный разноречивыми (подчас лишенными объективности) отзывами современников, смешением эстетического и социального (точнее, подменой этих понятий) в трудах исследователей, Некрасов словно вырывался из своего времени, когда христианское православие было и государственной нормой, и знаком духовной жизни русского народа, его культурой… Темы покаяния, искупительной жертвы, подвижничества, храма – ведущие в творчестве поэта… Если попытаться отойти от заштампованных представлений о “поэте-гражданине”, то обнаружится, что в его творчестве мощно звучат мотивы и темы Священного писания…”.
Однако суть дела состоит в том, что революционность и православность Некрасова не только не противопоставлены, но причудливым образом слиты в его творчестве. Именно этот феномен кроется за термином Д.С. Мережковского “религиозное народничество”. Именно это вытекает из замечания М.М. Дунаева о том, что поэт “постоянно сопрягал дело… жертвенной борьбы с понятиями духовными, несомненно религиозными”.Остается лишь уяснить природу этого некрасовского феномена, понять, каковы точки схождения в его поэзии революционности и религиозности.
Несомненно, центральной точкой, фокусирующей все мировоззрение Некрасова, является категория подвижнической жертвы. Лишь жертва, лишь отказ от себя во имя высокой цели способны “освятить” любое достойное дело. Без жертвы для Некрасова мертвы люди, их слова и дела. К понятию жертвы, жертвенности он возвращается постоянно, – в том числе размышляя и о самом себе:
Но, жизнь любя, к ее минутным благам
Прикованный привычкой и средой,
Я к цели шел колеблющимся шагом,
Я для нее не жертвовал собой…
(“Умру я скоро. Жалкое наследство…”)
Или в другом стихотворении:
Но – гибнуть жертвой убежденья
Я не могу… я не могу…
(“Человек сороковых годов”)
Общеизвестен некрасовский поэтический афоризм: “Дело прочно, когда под ним струится кровь”. Кровь жертвенная. Тема самопожертвования, жертвенного подвижничества, тема покаяния в неумении принести жертву, – глубинно залегающий духовный стержень поэзии Некрасова.
Отсюда становится понятно, что именно из максимализма духовных устремлений православно мыслящего Некрасова зарождается у него тяга к воспеванию революционного подвижничества как одной из наиболее ярких разновидностей подвижничества вообще. Для Некрасова самопожертвование таких людей, как Белинский, Добролюбов, Чернышевский, таких деятелей, как декабристы и т.п. было, несомненно, окружено ореолом христианской жертвенности. В основе такого взгляда на общественно значимый подвиг могли для Некрасова лежать слова Иисуса Христа: “Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих” (Иоанн, 15:13).
Опираясь на этот постулат, автор “Кому на Руси жить хорошо” выстраивает в своих произведениях целый мир, проникнутый высокой художественной мыслью о героической жертве. Этот мир поразительно напоминает мир евангельский. Подвижники-революционеры – это горстка апостолов, возвещающих новую правду старому миру. Этот мир гонит их, подтверждая слова Христа: “Они будут отдавать вас в судилища и царям…” (Матф., 10:17-18). Отражая зарождение психологии “народного заступника” или “слуги народа”, Некрасов вызывает ассоциацию с евангельским заветом Христа: “Кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою; и кто хочет между вами быть первым, да будет вам рабом; так как Сын Человеческий не для того пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих” (Матф., 20:26-28). Так, например, Гриша Добросклонов о своем служении народу мыслит исключительно в евангельских категориях. Учась в семинарии, он “певал” о вахлачине “голосом молитвенным”. В самой песне Гриши Добросклонова отражается евангельское мировидение, и прежде всего учение Христа о двух возможных путях жизни человеческой:
Средь мира дольного
Для сердца вольного
Есть два пути.
………………………
Одна просторная
Дорого – торная.
Страстей раба,
По ней громадная,
К соблазну жадная
Идет толпа.
………………………
Другая – тесная, Дорога честная…
Это почти пересказ Евангелия от Матфея: “Входите тесными вратами; потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь и немногие находят их” (7:13-14).
Евангельское, концентрированно выражающее идею слово у Некрасова как бы разбавлено публицистикой, но, тем не менее, идеологический стержень песни Григория Добросклонова вырастает из православного учения. Однако этот евангельский мир в творчестве Некрасова вольно или невольно, но часто оказывается как бы перевернутым. Дело в том, что подвижники Некрасова, приносящие свою душу в жертву “за други своя”, действуют не во имя Христа. Это жертва не смирения, но бунта. Это принципиально меняет дело. Традиционно православное мировоззрение Некрасова, сохраняя весь привычный набор ценностей лишь внешне, по существу зачастую оказывается в противоречии с евангельским духом. Евангелие призывает к Божией любви, а ненавидеть учит лишь грех. Формула же Некрасова”: “То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть” – вся по духу своему чисто мирская, устанавливающая не Божью, а человеческую справедливость и правду. В Евангелии поэт не воспринял главного – духа смирения, но прочитал его как учение о построении царства правды и справедливости на земле. Христос же сказал: “Царство Мое не от мира сего” (Ин., 18:36).
Правда, порою Некрасову, восхищавшемуся вообще всякой жертвой, всяким подвижничеством, свойственно не выходить за рамки евангельского мировидения. Как, например, в стихотворении “Влас” или в поэме “Княгиня Волконская” (там, где речь идет о подвиге жен декабристов). Это чутко уловил Ф.М. Достоевский, назвавший стихотворение “Влас” “великим” и сказавший по поводу этого стихотворения: “Так хорошо, что точно и не Вы писали”.
Как бы то ни было, не остается никакого сомнения в том, что Некрасов как поэт нацелен на воспевание подвига, жертвы и покаяния. Сюжеты многих некрасовских стихотворений оказываются проникнутой житийным пафосом. Судьба человека предстает как житие подвижника. Однако, противоречивость миросозерцания поэта отражается и на неоднородности “житий”, представленных в его произведениях. Первый и, может быть, наиболее характерный тип “житий” дают у Некрасова те герои, которых условно можно обозначить в рамках православной терминологии, как “кающиеся грешники”. Это, по сути дела, персонажи, наиболее близкие Некрасову по религиозному его миросозерцанию: он, прежде всего, ощущал себя человеком грешным, но кающимся в своих грехах, желающим искупить их пред лицом Бога и людей. Это герои, которые однажды смогли резко переменить свою жизнь, свой образ мыслей, совершить жертвенный подвиг. Прежде всего, здесь следует назвать стихотворение “Влас”. Уже в третьей строфе стихотворения звучат слова: “великий грешник”. Далее перечисляются грехи, которые, по признанию Церкви, “вопиют к Небу” об отмщении (“второе с нищего сдерет… брал с родного, брал с убогого”). В итоге Власу в бреду во время смертной болезни дано было увидеть ад, – что, как и во многих описанных в житийной литературе случаях, привело к полному духовному перерождению:
Роздал Влас свое имение,
Сам остался бос и гол
И сбирать на построение
Храма Божьего пошел.
Перед нами, несомненно, поэтический вариант жития, в основе которого: грех – покаяние через тяжелую, близкую к смерти болезнь, – духовное воскресение.
Стоит обратить особое внимание на тот факт, что Некрасову мало выдержать в стихотворении эту в общем понятную схему. Для него очень важно показать аскезу жертвенности, а не только самое стремление к жертве. Отсюда упоминание о тридцати годах скитаний, о питании через подаяние, строгое соблюдение обета, звон железных вериг. Власа в конце стихотворения окружает ореол не только покаяния, но и добровольного мученичества. Стихотворение “Влас” дает образец чисто православного “кающегося грешника”. Причем этот грешник – “разбойник”, человек, разорявший других людей.
Примерно в то же время было написано и стихотворение “В больнице”, в котором присутствует образ “старого вора”. Встретив в образе больничной сиделки свою первую светлую и чистую любовь, “старый вор” “вдруг зарыдал”: «Круто старик изменился: // Плачет да молится целые дни, // Перед врачами смирился». Житийная схема “грех – покаяние – воскресение” осложнена , который был абсолютно невозможен в житии.
Пожалуй, наиболее характерный пример жития кающегося грешника дан в “Легенде о двух великих грешниках” в поэме “Кому на Руси жить хорошо”. Характерность “Легенды” заключается в сугубо некрасовском решении вопроса о возможности совершить убийство “по совести”, убийство как спасительный для души подвиг. В принципе же “житие” Кудеяра-атамана, а затем инока Питирима выдержано в духе указанной схемы: “грех – покаяние – воскресение”. Во всяком случае, именно ее заложил в основу жизнеописания кающегося “благоразумного разбойника” сам поэт. Помимо жития раскаявшегося “благоразумного разбойника”, в некрасовском творчестве встречается и иной тип жития, жития подвижника, положившего “душу за други своя”. Причем подвижничество это носит ярко выраженный общественный, а порою и революционный характер.
Одним из наиболее ярких образцов такого “жития” является стихотворение “Памяти Добролюбова”. Оно содержит в себе черты жития “преподобного” святого. Перед нами образ самоотречения во имя истины, образ святой аскезы. Борьба со страстями – главное жизненное дело преподобных святых, она изображается во множестве житий как основа святой жизни. Отсюда у Некрасова: “Умел рассудку страсти подчинять”. Такая степень аскезы утверждалась в жизни святого только благодаря сознательному отречению от житейских благ. Как сказано в Первом послании св. Иоанна Богослова, “не любите мира, ни яже в мире… яко все, еже в мире, похоть плотская и похоть очима и гордость житейская…” (2: 15-16). Все это присутствует в стихотворении “Памяти Добролюбова”: Сознательно мирские наслажденья // Ты отвергал, ты чистоту хранил, // Ты жажде сердца не дал утоленья… В стихотворении встречается и обычная для жития преподобного мысль о “памяти смертной” (“но более учил ты умирать”), и вообще характерная церковная лексика: “светильник” (“Светильник тела есть око” – Матф., 2:34), “светлый рай”, “перлы”, “венец”. Подвижническая аскеза Добролюбова изображается Некрасовым в акцентируемой параллели с житиями святых. Правда, и здесь Некрасова мало волнует, что, как и в “Легенде о двух великих грешниках”, формула “положить душу за други своя” понимается не в христианском, смиренном, а в революционно-бунтарском духе. Все черты “жития” Добролюбова в некрасовском стихотворении лишь внешне совпадают с житиями святых, ибо отвержение мирских наслаждений и прочее здесь совсем не связано с именем Христа. Аналогично построено в “Кому на Руси жить хорошо” и “лже-житие” Гриши Добросклонова.
Наконец, в творчестве поэта есть еще один тип жития, встречающегося в русской агиографии, возможно, всего один раз. Это житие избранного Богом невинного отрока. Речь идет об образе пастушка по прозвищу Волчок, которому в стихотворении “Деревенские новости” посвящено более трети стихотворения. Смерть пастушка, несомненно, главная новость из всех приведенных в произведении.
Смерть эта подается деревенскими жителями как совершенно необычная, явно отмеченная Богом. Во-первых, от ветра необычно гудели колокола: “Колокола-то, колокола // Словно о Пасхе гудели!” Во-вторых, в смерти мальчика виделся Божий Промысел:
И уцелел бы, да вишь
Крикнул дурак ему Ванька:
– Что ты под деревом сидишь?
Хуже под древом-то…Встань-ка! –
Он не перечил – пошел,
Сел под рогожей на кочку,
Ну, а Господь и навел
Гром в эту самую точку!
То, что “дурак Ванька” дал правильный совет, а мальчик все равно был поражен молнией, – наводит на мысль о Божием Промысле. Промыслительная смерть не очевидно связана с богоугодным “житием” Волчка. Но из рассказов о его жизни можно заключить, что главной чертой его характера было то, что мальчик был словно “не от мира сего”: «Любо! Встает с петухами,//Песни начнет распевать,//Весь уберется цветами…»
Цветы здесь не простая деталь. Они – составная часть венка, или, в житийном плане – “венца”, получаемого от Бога избранными. Финал сюжета совершенно житийный:
Угомонился Волчок –
Спит себе. Кровь на рубашке,
В левой ручонке рожок,
А на шляпенке венок
Из васильков да из кашки!
Конечно, перед нами не смерть, а успение. Тем более, что последний поступок Волчка – это послушание, столь высоко ценимое в Православии.