В течение долгих лет советской власти имя Зинаиды Николаевны Гиппиус было одиозным и полузапретным, что объяснялось, в первую очередь, политическими взглядами писательницы. Ее сочинения не переиздавались, мнения о них (да и то, как правило, односторонние, осуждающие) можно было встретить лишь в специальных работах. Меж тем – парадоксальным образом – имя Гиппиус оставалось одним из самых известных в русской литературе рубежа веков. Без его упоминания (разумеется, со шлейфом из «клеймящих» формулировок) обычно не обходились даже самые сокращенные и начетнические историко-литературные курсы, – и вместе с тем, одним из самых неизвестных, нераскрытых в его многостороннем содержании.
Между тем с литературной деятельностью Гиппиус теснейшим образом связано зарождение и становление русского символизма. Точно также нельзя представить себе без ее участия русский религиозный ренессанс начала прошлого века. Огромным было ее влияние на современников – от Блока и Андрея Белого до Бориса Савинкова и молодых поэтов русской диаспоры в Париже. Где бы ни жили Гиппиус и Мережковский, они всегда были своего рода интеллектуальным центром, обладавшим огромной притягательной силой для крупнейших писателей, философов, политических деятелей.
Первые религиозные переживания Гиппиус относятся к детским годам. «У меня было более религиозное, – во всяком случае – более «церковное» – детство, – сообщает Гиппиус в автобиографических заметках, сравнивая себя с Мережковским. – И это мне потом очень помогло». В книге о своем муже она вспоминает о своей бабке, сибирячке, «с темной старой иконой в углу, с зеленой перед ней лампадкой, с чулком в руках и с рассказами о Симеоне Столпнике и Николе Чудотворце», которой девочка, овладев грамотой, читала жития святых.
Много позже, в 1902 году Зинаида Гиппиус напишет стихотворение, которое так и назовет «О вере»:
Великий грех желать возврата
Неясной веры детских дней.
Нам не страшна ее утрата,
Не жаль пройденных ступеней.
Мечтать ли нам о повтореньях?
Иной мы жаждем высоты.
Для нас – в слияньях и сплетеньях
Есть откровенья простоты.
Отдайся новым созерцаньям,
О том, что было, – не грусти,
И к вере истинной – со знаньем –
Ищи бесстрашного пути.
Ее поэтический мир предельно подвижен, он реализуется как непрестанный диалог межу двумя противоположными полюсами: с одной стороны – индивидуалистический бунт, «дерзание», уверенный в себе эгоцентризм, с другой – сильное религиозно-мистическое чувство. Богооставленность – и ощущение Бога, антицерковность – и потребность веры, молитвенный пафос, прославление смерти – и стремление к жизни, самоутверждение, сознание – и самоуничижение, сознание греховности – и жажда любви, возмущение – и смирение, – на этих «противовесах» держится мирововсприятие Гиппиус. Писательница то отвергает, в духе своего «богоборческого» времени, традиционные христианские представления, не говоря уже о православии, то вновь устремляется к Христу и Евангелию. Точку в спорах о «религиозной полярности» поэзии Гиппиус ставит она сама. «Двойственность есть уже признак несовершенности, – писала она. – Не говорите же мне никогда, что есть две правды и два Бога… А у тех, у кого две правды, – нет ни одной».
Вокруг Гиппиус постоянно витали будоражащие воображения слухи, легенды, домыслы… В литературные салоны она вносила особую, наэлектризованную атмосферу. Ее устные суждения отличались остроумием и афористичностью. Их резкость и умение больно уязвить своего противника принесли ей репутацию, которую, быть может, лучше всех выразил Лев Троцкий. В одной из брошюр, где он увещевал читателей покончить с религиозными предрассудками, используя обычный набор тезисов: Бога нет, ангелов нет, чертей и ведьм нет, – неожиданно, в скобках, добавил: «Впрочем, нет, одна ведьма есть – Зинаида Гиппиус». Это замечание политического врага самой Гиппиус очень нравилось, она часто старалась выглядеть именно «ведьмой». Но знакомые Зинаиды Николаевны за образом язвительной «сатанессы» видели другую Гиппиус – «конфузливую гимназистку из дальней провинции» (как сказал Андрей Белый). Свое истинное лицо Зинаида Гиппиус всегда стремилась скрыть, вступая в литературную и политическую борьбу.
Февральскую революцию Гиппиус встретила с надеждой, октябрьскую – с негодованием и отвращением.
Мы, умные, – безумны,
Мы, гордые, – больны,
Растленной язвой чумной
Давно заражены.
От боли мы безглазы,
А ненависть – как соль,
И ест, и травит язвы,
Ярит слепую боль.
О черный бич страданья!
О ненависти зверь!
Пройдем ли покаянья
Целительную дверь?
Замки ее суровы
И створы тяжелы.
Железные засовы,
Медяные углы.
Дай силу не покинуть,
Господь, пути Твои,
Дай силу отодвинуть
Тугие вереи! («Дверь», 1918)
Ее дневники с 1914 по 1918 гг. произвели впечатление на современников не только как исторический документ, но и как талантливая проза. Записи времени большевистского террора полны неясных слухов, смутных надежд, мрачных предчувствий, издевок, апатии. Иногда двумя строчками Гиппиус удается схватить мгновение, в котором с редкой отчетливостью запечатлевается излом целой эпохи: «Шла дама по Таврическому саду. На одной ноге туфля, на другой – лапоть». Когда к Гиппиус обращались писательницы с приглашением на вечер поэтесс, она отвечала: «Я по половому признаку не объединяюсь». Она не терпела «женской» литературы, менее всего хотела быть «поэтессой» и «писательницей», но только поэтом и писателем. Поэтому и стихи писала от имени мужчины.
Многие критики русского зарубежья, заново оценивая все, что было сделано поэтами-символистами старшего поколения, скупую и жесткую поэзию Гиппиус считали значительнее театральных стихов Брюсова и чересчур «сладкой» лирики Бальмонта. В ней сильна традиция русской философской лирики, особенно – тютчевской. Многое в ней от творчества Достоевского:
Я в тесной келье – в этом мире.
И келья тесная низка.
А в четырех углах – четыре
Неутомимых паука… («Пауки»)
Стихотворение словно навеяно разговором Свидригайлова и Раскольникова о загробной жизни: «Нам вот все представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность». Философская лирика Гиппиус часто подводит к столь же неожиданному и беспощадному взгляду на человека и на природный порядок вещей.
Поздняя книга Зинаиды Гиппиус «Сияния» – это постоянная обращенность к «вечным вопросам». Часто в этих стихах прорывается интонация молитвы:
Господи! Иду в неизвестное,
Но пусть оно будет родное.
Пусть мне будет небесное
Такое же, как земное… («Когда?»)
Многие стихотворения стилистически приближаются к классической русской поэзии 19 в. Автор обращается к небу, к миру горнему, с тихой памятью о Христе, томящемся в пустыне:
Преодолеть без утешенья,
Все пережить и все принять
И в сердце даже не забвенье
Надежды тайной не питать,-
Но быть, как этот купол синий,
Как он, высокий и простой,
Склоняться любящей пустыней
Над нераскаянной землей. («Как он»)
Слово «душа» – весьма расхожее в словаре символистов – является центральным и в поэзии Гиппиус. Именно в «душе» заключены были возможности преодолеть все то, что сформировало репутацию Гиппиус как «декадентского» поэта, – безверие, отчаяние, пессимизм. «Душа по природе религиозная, – писала Зинаида Николаевна в 1930 году. – Проще говоря: невыносимое ощущение покинутости в мире, если нет Бога… Современным (как и несовременным) людям жить без Бога несвойственно по самой их человеческой природе».Эта истина открылась ей еще в 90-е годы. Отвергая бога традиционно-церковного, Гиппиус обращается к иному Богу – Неведомому, недостижимому, неуловимому началу. Его ощущением и ожиданием полна душа ее: «Я знаю только одно, верю только в одно – это что надо Бога, что Бог – это то, что не я, и что мне нужно направление от я к этому не я… Я не хочу творить кумира, я ищу одна это направление от меня к не ко мне, а ко Христу иду лишь как к Учителю, и он идет со мной… он Учитель, мой Учитель, самый мне близкий, но не Бог, не сам бог, а звезда к Нему».
Преодоление декадентства явилось одним из главных стимулов для тех религиозных исканий, которым Гиппиус (в неизменном союзе с Мережковским) самозабвенно предалась в первые годы нового века. Путь к новой религии для нее – это путь преодоления мучительного раздвоения между «светом» и «мраком», между потребностью в Боге и тяготением к жизни. В творчестве Гиппиус все отчетливей проступает тема слияния двух начал, из которого возникнет Свет. Смерть, одиночество, безверие, опустошенность – все то, что соединялось с понятием «декадентство», – могут быть преодолены, если «небо» и «земля», религия и жизнь сольются в одно. Это слияние, по Гиппиус, происходит в Боге путем творческих усилий Любви.
В горькие дни, в часы бессонные
Боль побеждай, боль одиночества.
Верь в мечты свои озаренные:
Божьей правды живы пророчества.
Пусть небеса зеленеют низкие,
Помни мысль свою новогоднюю.
Помни, есть люди, сердцу близкие,
Веруй в любовь, в любовь Господнюю. («Тебе», 1913)
Только в слиянии жизни и религии достижима высшая Свобода. Новая религия, которую провозглашает Гиппиус, – это религия не одиночества, а общения, соединения многих – во имя единой цели, религия активной, действенной любви. «…Для меня теперь важны человеческие действия», – подчеркивает она в одном из писем. Энергия созерцания, царившая во внутреннем мире Гиппиус, постепенно преображается в энергию волеизъявления, поступка.
Должно быть, воззрения Гиппиус подкреплялись во многом идейной эволюцией Мережковского, на рубеже веков решительно повернувшегося к христианству: «правда о земле» и «правда о небе» соединяются, по мысли Дмитрия Сергеевича, в учении Христа, понятом по-новому – как Третий завет, или религия Духа. Традиционно-церковное, «историческое» христианство, по убеждению Мережковского и Гиппиус, закоснелов формальной обрядовости и исчерпало себя. На смену ему должно прийти «новое» христианство, для воплощения которого необходима новая церковь. Чтобы воплотить на деле основные положения своего «позитивного» религиозного миросозерцания, Мережковские (поддержанные другими деятелями культуры) становятся инициаторами открытия в Петербурге в конце 1901 года Религиозно-философских собраний, цель которых – диалог между интеллигенцией и православной церковью, возврат к «истинно христианскому» мировоззрению и исповеданию. Пропасть между «церковным» и «светским» мирами представлялась тогда совершенно непреодолимой. Речь шла, по свидетельству, Зинаиды Николаевны, «даже не о внутренней разности», «а просто о навыках, обычаях, о самом языке; все было другое, точно совсем другая культура». Религиозно-философские собрания явились дерзновенной попыткой добиться взаимопонимания между православными иерархами и интеллигенцией, отринувшей заветы позитивизма и нащупывавшей пути навстречу новым – и прежним – духовным ценностям; взаимопонимания, которое оказалось недостижимым.
Религиозно-преобразовательные устремления Гиппиус, находившие выражение и в творчестве, и в общественной жизни, исходили из того, что личность гибнет в путах индивидуализма. Ее может спасти только любовь, воплощенная в образе Христа, то есть обращенная на других людей. «Дело» любви не мечтание, не фантастика, – подчеркивает Гиппиус в позднейшей статье. – Оно такое же реальное и волевое, как «дело» общественное… И оба «дела» одинаково ведут к «улучшению действительности».
«Русский человек, – читаем во вступительной авторской статье к сборнику «Опыт свободы», – не достоин, конечно, тех глубин физического и духовного рабства, в которые сейчас Россия спущена; но что он в свое время свободе не научился, не доучился, и даже здесь в Европе, пока что, до ее настоящего понимания не дошел, – на это незачем закрывать глаза». По праву, можно сказать, что вся жизнь Гиппиус, с ее духовными порывами и творческими осуществлениями, с ее разуверениями и обретениями, может быть осмыслена как настойчивая попытка освоить тяжкий, ответственный и благотворный «опыт свободы». В конечном счете, той свободы, которая приоткрывает, по ее же определению «одну – трепещущую Вечность».
У каждого свои волшебные слова.
Они как будто ничего не значат,
Но вспомнятся, скользнут, мелькнут едва,-
И сердце засмеется и заплачет.
Я повторять их не люблю; я берегу
Их от себя, нарочно забывая.
Они мне встретятся на новом берегу:
Они написаны на двери рая. («Есть речи…», 1918)