Мой дар убог, и голос мой не громок,
Но я живу, и на земли мое
Кому-нибудь любезно бытие:
Его найдет далекий мой потомок
В моих стихах; как знать? душа моя
Окажется с душой его в сношенье,
И как нашел я друга в поколенье,
Читателя найду в потомстве я.(1828)
Эти стихи Евгений Боратынский написал о себе, приоткрыв некую сокровенную суть своей творческой миссии на земле. Христиански смиренное умаление своей гениальности делает его строки не просто стихами о поэте Боратынском, но переводит их в некий общечеловеческий план. И получается, что строки эти о каждом из нас, о каждом живущем полноценной духовной жизнью; о каждом, кто умеет чувствовать поэзию и сопереживать вместе с ее творцом. Боратынский до сих пор остается загадкой. Загадочна его судьба в русской литературе: ранняя слава, затем забвение, затем снова слава, снова забвение и снова слава. Во многом загадочны его жизнь, его стихи, даже его портреты: из десятка известных все непохожи друг на друга, все представляют разного Боратынского. Лишь рисунок Пушкина словно объединил главные черты, разбросанные по разным портретам. Не менее необычно происхождение и значение фамилии Боратынского: от замка Боратынь, что значит “Божья оборона”.
Почти на заре творчества Боратынского Плетнев в статье 1824 года написал: “Меж тем, как мы воображали, что язык чувств уже не может у нас сделать новых опытов в своем искусстве, явился такой поэт, который разрушил нашу уверенность. Я говорю о Боратынском. В элегическом роде он идет новою, своею дорогою. Соединяя в стихах своих истину чувств с удивительной точностью мыслей, он показал опыты прямо классической поэзии”. Автор отмечает особую “правильность и прелесть языка, ход мыслей и силу движений сердца. Нет слова, нет оборота, нет картины, где бы вы не чувствовали ума и вдохновения… Все он постигнул и все выразил…”. Здесь схвачена самая суть творчества поэта.
Некоторые критики делали упор на анализ философского начала в творчестве поэта, на его мировоззрение. Белинский вообще считал, что основной элемент его стихов – это ум, а вовсе не художественность. Вот что по этому поводу уже в наши дни пишет Кожинов: «Существует в самом деле философская поэзия, к которой принадлежат, например, поэма древнеримского мыслителя Лукреция «О природе вещей» или некоторые вещи Ломоносова, Радищева, Вл. Соловьева. В этих произведениях в стихотворной форме выражены философские взгляды авторов, и такие поэмы и стихи занимают промежуточное место между собственно поэтическими творениями и трактатами по философии. Между тем стихи Боратынского — это полноценные и самостоятельные явления поэзии, искусства слова. “Философскими” их нередко называют потому, что переживания, легшие в основу этих стихов, связаны с глубокими и всеобъемлющими размышлениями о человеке и мире. Но эти переживания предстают, что и всегда бывает в подлинной поэзии, как живое бытие, как пронизанная смыслом художественная форма… Стихи Боратынского, как и до´лжно быть поэзии, не просто выражают некие мысли, но развертывают перед нами самую жизнь мысли».
Так в стихотворении «Смерть» Боратынскому удалось выразить христианский взгляд на смерть и – в конечном итоге – глубокую веру в бессмертие. Вот почему требовательный и даже придирчивый по отношению к поэзии Лев Толстой, включил это стихотворение в “Круг чтения”, отметив “отношение к смерти правильное и христианское”. “Если жизнь — благо, то благо и смерть, составляющая необходимое условие жизни”.
Смерть дщерью тьмы не назову я
И, раболепною мечтой
Гробовый остов ей даруя,
Не ополчу ее косой…
Когда возникнул мир цветущий
Из равновесья диких сил,
В твое храненье Всемогущий
Его устройство поручил…
Дружится праведной тобою
Людей недружная судьба:
Ласкаешь тою же рукою
Ты властелина и раба.
Недоуменье, принужденье –
Условье смутных наших дней,
Ты всех загадок разрешенье,
Ты разрешенье всех цепей.
“Много минут жизни, в которых нас поражает ее бессмыслица, — писал Боратынский Ивану Киреевскому, — одни почерпают в них заключения, подобные твоим, другие — надежду другого, лучшего бытия. Я принадлежу к последним”.
Боратынскому были свойственны минуты сомнения, рождавшие “дикий ад” в душе, но нельзя не видеть, что он был глубоко верующим человеком, а в минуты сомнений искал Бога.
Когда дитя и страсти и сомненья,
Поэт взглянул глубоко на тебя,
Решилась ты делить его волненья,
В нем таинство печали полюбя.
Ты, смелая и кроткая, со мною
В мой дикий ад сошла рука с рукою:
Рай зрела в нем чудесная любовь.
О, сколько раз к тебе, святой и нежной,
Я приникал главой моей мятежной,
С тобой себе и небу веря вновь. (1844)
Образ любимой жены-подруги, хранительницы животворящего домашнего огня и душевного тепла, проходит через всю поэзию Боратынского. Женщина в русской народной и поэтической традиции — нравственный центр дома; ее любовь согревает в жизненной стуже. Даже в русской иконе, в отличие, например, от традиций итальянского Возрождения, образ Богоматери — это прежде всего образ доброй, любящей женщины-защитницы, к которой склонился Сын Человеческий. Очевидно, что православная традиция оказала влияние на женский образ во многих стихотворениях Боратынского, посвященных жене. Глубинное осмысление бытия, оправдание жизни со всей ее дисгармонией, поиск смысла и порядка в хаосе земного существования приобретают все больший вес в лирике зрелого Боратынского. Об этом “Отрывок” из ненаписанной поэмы “Вера и неверие”. Само название поэмы уже говорит о громадном замысле, представление о котором дает драматизированный “Отрывок”. В нем действуют Он и Она. Начинается «Отрывок» с хвалы Творцу:
Я с умиленною душой
Красу творенья созерцаю.
От этих вод, лесов и гор
Я на эфирную обитель,
На небеса подъемлю взор
И думаю: велик Зиждитель,
Прекрасен мир!..
Особо согревает героя, подобно автору, любовь к единственной женщине. Но чувства его омрачаются мыслями о неизбежном конце всего земного, на что его подруга отвечает:
Есть бытие и за могилой,
Нам обещал его Творец.
Спокойны будем: нет сомненья,
Мы в жизнь другую перейдем,
Где нам не будет разлученья,
Где все земные опасенья
С земною пылью отряхнем.
В ответ на это следует монолог героя, предвосхитивший многие мысли Достоевского и Л. Толстого, их страстный поиск нравственного оправдания, их сомнения и веру. Жизнь земная бессмысленна, если она конечна. И подобно Иммануилу Канту в философии, Боратынский в поэзии выдвигает совершенно особое доказательство бытия Бога — доказательство нравственное. Бог и жизнь вечная не могут не быть, потому что именно они становятся нравственным оправданием всех земных несовершенств:
Что свет являет?
Пир нестройный!
Презренный властвует; достойный
Поник гонимою главой;
Несчастлив добрый, счастлив злой.
Как! Не терпящая смешенья
В слепых стихиях вещества,
На хаос нравственный воззренья
Не бросит мудрость Божества?
Вывод героя: “Есть обитель воздаянья”, где “сияет свет незаходимый”. А слова героини, которыми заканчивается диалог, едва ли не являются сокровенными мыслями самого поэта:
Премудрость Вышнего Творца
Не нам исследовать и мерить;
В смиренье сердца надо верить
И терпеливо ждать конца.
Не может того быть, считает Боратынский, чтобы при всегдашней целесообразности всего сущего, при всеобщей мировой гармонии была допустима дисгармония в человеческом обществе. Космос и хаос несовместимы. Значит, каждого ждет воздаяние по делам его. Символична и значима сама мысль поэта о нравственной оценке действительности и о ее нравственном оправдании — о духовной оценке всего сущего. Дух для Боратынского есть первооснова всего. Подобно тому, как в Евангелии от Иоанна сказано: “В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог” (Иоанн. 1:1), у Боратынского утверждается духовная первооснова бытия. Единство природы и человека, общность жизненных процессов — одна из главных тем Боратынского. За этим стоит нечто большее, чем простое сходство жизни человека и природы, — за этим поэту видится громадная тема всеединства. Человек, по мнению Боратынского, должен ощутить в себе это всеединство мира Божьего, проникнуться этим всеединством, ощутить себя частью этого огромного космоса, прежде всего земного, а затем и небесного. Без этого невозможно понять ни окружающего мира, ни себя в этом мире. Об этом — стихотворение “На смерть Гете”.
Высшим воплощением Божьего творения на земле является человек-творец. Именно такому человеку дано совершить “в пределе земном все земное”. В этом — смысл жизни.
Погас! но ничто не оставлено им
Под солнцем живых без привета;
На все отозвался он сердцем своим,
Что просит у сердца ответа;
Крылатою мыслью он мир облетел,
В одном беспредельном нашел ей предел.
В герое своего стихотворения — великом поэте Гете, в его всемирном гении Боратынский видит наиболее полное воплощение потенциальных возможностей человека, необъятность стремлений его разума, его творческого гения. Сам Боратынский стремится идти по этому же пути — изведать все глубины человеческого духа и человеческой судьбы, даже прозреть грядущие судьбы человечества, как он это делает в стихотворениях “Последняя смерть” и “Последний Поэт”. Путь этот труден, связан с высочайшим напряжением духа и чреват духовными потерями. Тема тяжелейшего духовного кризиса продолжает звучать в поэзии Боратынского. Об этом, в частности, стихотворение с характерным названием “К чему невольнику мечтания свободы?..”. Человек — невольник по самой своей сути, “разумный раб”, послушно несущий свой жребий. К такой мысли приходит поэт. Однако вывод этот вовсе не беспросветен, потому как он осенен поиском высшей истины. Два голоса, две истины борются в стихотворении. Примири свои желания со своим жребием – “и будет счастлива, спокойна наша доля”. Но в ответ на это утверждение следуют такие стихи:
Безумец! не она ль, не вышняя ли воля
Дарует страсти нам? и не ее ли глас
В их гласе слышим мы?
О, тягостна для нас
Жизнь, в сердце бьющая могучею волною
И в грани узкие втесненная судьбою.
Итак, человек не может примириться со своим жребием, ограничивающим его желания, стремления, страсти. И это не своеволие человека, считает Боратынский. Необъятность желаний и стремлений — это сама жизнь, которая вложена в нас Творцом, и хотя она втиснута в “грани узкие”, но без этой “могучей волны”, бьющей в сердце, нет и не может быть жизни. Вот какова непростая философия этого стихотворения, как, впрочем, и некоторых других стихотворений Боратынского, основываясь на которых, его объявляли беспросветным пессимистом.
В стихотворении “Ахилл” поэт и шире — каждый духовный человек — назван духовным бойцом. От пессимиста такой четкой и активной жизненной позиции ждать не приходится, поэтому надо сразу сказать, что Боратынский в лучших, главных своих произведениях (даже в трагических, как “Осень”) не был пессимистом и певцом уныния, а был духовным бойцом, не испугавшимся пройти все жизненные испытания, измерить весь трагизм земного бытия.
Знай, страданью над собою
Волю полную ты дал,
И одной пятой своею
Невредим ты, если ею
На живую веру стал!
Вера — вот основа оптимистического мировосприятия Боратынского. “Живая вера” — это, конечно же, христианство, православие, о котором так глубоко размышлял Пушкин в своей поздней поэзии. К тому же приходит и Боратынский. Его уже не волнует суетный мир, скорый людской суд, приговор критиков. Пессимизм в чистом виде бесплоден, у Боратынского же мы видим иное.
Желанье счастия в меня вдохнули боги;
Я требовал его от неба и земли
И вслед за призраком, манящим издали,
Жизнь перешел до полдороги,
Но прихотям судьбы я боле не служу:
Счастливый отдыхом, на счастие похожим,
Отныне с рубежа на поприще гляжу –
И скромно кланяюсь прохожим.(1823)